Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

Разговор, который приведен мною чуть выше, является опытным доказательством моей теории. Разумеется, то телепатическое общение, о котором я веду речь и которое будет протекать на Земле после умерщвления всего человечества, не имеет ничего общего с описанным разговором, ведь если бы не произошла эта «блестящая» дискуссия, ни одна сторона ничего бы не потеряла. А телепатическое общение вещей (будем, по крайней мере, так называть это в обобщении) представляет собой ценнейший компонент, величайшее совершенное нечто, позволяющее достичь истинного счастья. Без сомнения, в противовес сказанному кто–нибудь отметит существование более важных и интеллигентных дискуссий, которые могут вести, например, несколько ученых. Однако и здесь я разрушу все попытки оспорить мою теорию: следует помнить, что темы, которые обсуждают люди, различны по своей направленности, а способ общения — одинаково ничтожен. На самом деле я мог бы привести и разговор двух или нескольких ученых — и также развенчать его.

Я спрашиваю себя, не закрыть ли форточку, но сразу вспоминаю, что она сильно скрипит, а я не хочу сейчас слышать подобных звуков. После семи вечера — может быть, но не сейчас. Кроме того, чем меньше движений совершаешь, тем лучше — это убивает желания и устремления.

Я смотрю на потолок и замечаю несколько черных крупиц. Никогда не мог понять, что это, собственно, такое, как ни пытался. Потолок — это каменное небо, из которого изъят весь романтический дух, присутствующий в другом небе, настоящем. (Так, по крайней мере, вы его назовете). Для меня же настоящее небо — потолок с этими черными крупицами. Я смотрю на него, и в голове моей рождаются некие странные мысли, которые вряд ли можно описать обыкновенным языком — так, должно быть, мыслят предметы. И тогда, мне кажется, я начинаю постигать счастье, то самое, истинное.

Скоро я научу вас.

Вы боитесь этого, мои рассуждения кажутся вам сумасшедшим бредом? А что есть сумасшедший бред, сумасшествие вообще? «Это когда человеку плохо», — самый простой и банальный ответ. Никогда ничего нельзя утверждать, не проверив. Первый раз человеку всегда страшно прыгать с пятиметровой вышки, но потом, когда он проделал это несколько раз, у него останутся только положительные воспоминания… Однако этот пример рассчитан именно на вас, на людей, и он является приемлемым только в данный конкретный момент. В общем же случае все эмоции будут искоренены — никаких положительных или отрицательных воспоминаний и чувств, только сфинксовое состояние.

Трансформируем, видоизменим мой пример. Пловец прыгает с пятиметровой вышки и навсегда уходит под воду. Он тонет, остается существовать под водой в качестве предмета, строит свой внутренний мир… Ворвавшись один раз в полосу безумия, останьтесь там навсегда. Только тогда придет истинное осознание, плохо это или хорошо.

А за окном все слышится разговор старух. Шершавое асфальтированное полотно, раскинувшееся перед подъездом, истирает несчастные подошвы их ботинок; в лодыжках, должно быть, отдает слабо ощутимыми кровяными импульсами. Боже, как необходимо вам сфинксовое мышление, обретя которое вы перестанете называться людьми…

Когда в дискуссии люди приходят к соглашению, они, в какой–то степени, обмениваются руками и ногами, ибо два родственных осязания и мироощущения перемешиваются. Человек гордится тем, что умеет разговаривать; он убежден, что его речь гораздо более совершенна, нежели сигнальная система животных. Это кажется ему таким же очевидным, как много веков назад ему казалось, что Земля плоская. Подобное физическое усложнение речевых органов представляется ему безусловным прогрессом, эволюцией. При этом обмен конечностями, порождающий неявную беспринципность, является вещью второстепенной. Между тем, в этом и заключено противоречие, ведь человек не может жить, не вернув самого себя, с чужим телом, — в действительности, то, что было в самом начале, уже не возвратишь.

Маленький будильник, стоящий в моей комнате под столом, через пару минут заверещит — 9 часов вечера. Удивительно, как быстро летит время… Оно представляется мне песчаным облаком с тонкими мозговыми прожилками, копошащимися в нем; прожилки словно пробудившиеся черви — «великий разум», «великий дух человеческой истории», наполненный лишь алчной исступленной борьбой и двусмысленными лживыми жестами.

Я неслучайно поставил будильник на пол — не хотелось отягощать стол его постоянным давлением; можно положить на стол хоть тонну веса, главное ненадолго — тогда ему в любом случае будет комфортно. Но если какой–то предмет, хотя бы и очень маленький, будет стоять на столе постоянно, то это начнет походить на китайскую пытку. Именно поэтому я слежу за тем, чтобы большую часть дня стол пустовал. Мы, люди, обязаны заботиться о предметах — пока мы живем, мы их вечные рабы. Но рабство это мы можем и должны преодолеть. Когда умрем.

Я редко зажигаю электрический свет, сейчас в комнате темно. Я уже научился видеть, как кошка. Кошка. Кошки… Это слово вызывает во мне неприятное ощущение дисгармонии; в голове начинают появляться странные проблески дикого безумства.

В комнате стоит бесформенная темно–серая дымка. В моем воображении вдруг прорисовывается странный образ некой золоченой статуи в нелепой напряженной позе. Это мужчина. Руки его в героическом напряжении оттопырились назад, мускульные сплетения, похожие на разросшиеся ветви баобаба, вздулись, и кажется, что лоснящаяся кожа вот–вот порвется и опадет вниз непрочной промасленной тканью; колени его неестественно вывернуты в обратную сторону на угол — 90 градусов, противоположный тому, в который сгибаются ноги человека, когда тот принимает сидячее положение; стопы похожи на неподвижные старинные постаменты, покрытые пылью времен, они ровно застыли, плотно прикрепленные к полу таинственным заклинанием каменного амфитеатра, с трибун которого наблюдают бесстрастные лица–маски древних зрителей.

Что это?!.. Я ищу и не нахожу ответа. Потом ищу снова и опять тот же результат.

Я никогда его не найду. Необходимо немедленно отключить внутренний созерцательный компонент зрения. Его фокусы меня не только пугают своей повышенной эмоциональностью, но и рождают бесполезные ассоциации.

Между тем, эта золоченая статуя, вне всякого сомнения, что–то символизировала. Не то ли, к чему я так стремлюсь всем своим существом?

Мне начинает казаться, что мой лоб увеличивается в высоту; это щекочущее неприятное ощущение разливается вдоль локтевых мышц. Отвратительно.

Будильник верещит. Я вскакиваю и толкаю его ногой. Он замолкает. Хорошо бы, если вместо него там лежало трепещущее человеческое сердце.

Теперь я на улице. Я иду медленно, и руки мои спрятаны в карманы плаща. В одном из них как всегда находится податливый мякиш тряпичной куклы. Когда я думаю об ее поролоновых внутренностях, мне почему–то хочется купить гранатовый сок и вылить его на шероховатое изувеченное полотно асфальта посреди улицы. Сам не понимаю, какая во всем этом связь, но знаю, что подобное действие было бы вполне оправданным, — вот если бы мне захотелось выпить этот гранатовый сок, тогда бы я был весьма и весьма насторожен. Меньше человеческих желаний. Раз не умеешь превратить их в пустоту, замени на то, что все привыкли называть абсурдом.

Кукла — добрая штуковина. Я чуть вынимаю ее из кармана, так, чтобы была видна только голова. Это клоун. Нос — красная картофелина, мягкая шляпа в черно–белую клеточку — отполировать и получится шахматная доска; коричневые вышитые глаза уставились на меня, весело поигрывая ресницами, рот изуродован малиновой улыбкой, в которой, тем не менее, нет ни единой человеческой эмоции — это просто так, дотошная имитация того, чего никогда не должно быть, имитация, проделанная никчемной добротой. Кукла счастлива, но по–своему, ровно так, как счастливы все предметы. Я бы хотел залезть внутрь ее головы и жить там окаменевшим сфинксом, общаясь с мелкими поролоновыми пузырьками.

Я снова начинаю думать о гранатовом соке. Знаете, в звуке жидкости, ударяющейся о твердую поверхность, есть какое–то странное слепое равнодушие. Мне приятно думать об этом. Стоп. Опять нежелательная эмоция. Замкнутый круг — все–таки я еще человек.

«Михаил сказал мне…»

«…суть всего этого в том, что…»

«Не хочешь ли немного…»

«У этого чертового Березова полный распад лич…»

«Господи, да что ты на меня так…»

Я слышу весь этот проходящий мимо шепот, который издают шлепающие человеческие губы, и ничего не могу понять. Это хорошо, это отлично… Я уже вполне научился не понимать, абстрагироваться от реальности. Между тем, мое сознание будто бы расчленяется на две половинки, они похожи на продольно разбитую скорлупу; а подсознание выливается в кишечник — я чувствую голод. Нет, только не сейчас! Как совершенны предметы — у них никогда не появляется потребность в пище. И в воде. Им ничего не надо. Они совершеннейшие существа… Я тоже должен перебороть себя, по крайней мере, в этот вечер. Я должен.